Это было до распада Советского Союза. Мне кажется, что моим родителям стало боязно. Мне кажется, что в тот момент уезжали, потому что можно было уехать. Уезжали в никуда. Я думаю, что, если бы мои родители знали, на что они идут, куда они едут и что им предстоит, они бы еще тысячу раз подумали. Потому что это, конечно, было абсолютно героическое решение. В принципе, наверное, мы уезжали, как сейчас уезжают сирийские беженцы. То есть мы приехали действительно беженцами.

Потому что мы действительно практически убежали. Я попал в больницу в конце сентября 1990 года и лежал с капельницей. Меня нужно было срочно вылечить, поэтому меня лечили в экстренном порядке. И в больнице был мальчик один, с которым у меня произошел некий конфликт. Это будет звучать ужасно смешно, но я лежал с капельницей по 12 часов в день, а он в какой-то момент подошел и стал пердеть в лицо. Как-то не очень приятно себя повел. Ну, я его оттолкнул. Он упал, заплакал, и потом его на следующий день выписали. И он ушел из больницы. Без последствий.

Меня выписали из больницы еще через три дня. И на следующий день я один дома, родители только ушли, раздается звонок, мне звонит человек из милиции и говорит, что я с этим мальчиком подрался и теперь он лежит в больнице с переломом позвоночника и что мне нужно прийти в отделение с родителями, чтобы разобраться, потому что на меня завели дело.

Настоящее, абсолютно настоящее уголовное дело. Я вообще ничего не понимал, что происходит. И мы пришли с мамой в отделение милиции, и там сказали, что да, восемь лет колонии, нанесение тяжких телесных повреждений. Родители стали через какие-то свои связи пытаться это решить. Оказалось, что это абсолютно неразрешаемый вопрос, что все это находится на уровне каких-то серьезных людей с погонами. Оказалось, что отец этого мальчика — бывший гэбэшный офицер — вступает в такую историю не первый раз. Этот мальчик не первый раз в больнице с переломом позвоночника и не первый раз заводится уголовное дело. И он пришел к моим родителям и говорит: «Ну, знаете, вот, дети, ну бывает, что они дерутся. Конечно, я могу закрыть это дело и забрать заявление из милиции. Я поговорил с соседями. Сосед сверху сказал, что это будет стоить 30 тысяч рублей, сосед снизу сказал, что это будет стоить три тысячи рублей».

Когда я это услышал, я тоже не понимал вообще, что это значит. Но это метафорически он говорит, это торг: «Ну, какую-то сумму дайте мне». И родители с ним как-то договорились. Они подняли на уши весь город, у них были какие-то связи, масса знакомых, которые им сказали: «Знаете, такой человек». Якобы он делает это не первый раз.

Я до конца не знаю всех деталей. Знаю, что они пришли в ОВИР (отдел виз и регистрации) с этим человеком, передали ему конверт денег и им взамен выдали паспорта. Они заплатили, и в этот день мы улетели.

Родители рассказывали, что они не верили, что их посадят в самолет. Даже когда приземлились в Нью-Йорке, они не верили, что это все закончилось. Они ходили, оглядывались по сторонам. Думали, что, может быть, за ними следит кто-то.